Владимир Потанин о гуманитариях и математиках

У меня предметов проблемных практически не было. Потому что обычно для ребенка когда начинаются проблемы? Когда идешь на урок, и этого предмета не понимаешь, не знаешь, ты начинаешь ощущать себя немного униженным: тебя что-то спрашивают, а ты ни в зуб ногой. И в этом смысле я не могу пожаловаться: мне учеба хорошо давалась, у меня в анкете написано, что я с золотой медалью школу окончил. Я, кстати, горжусь этим фактом, что окончил школу с золотой медалью. Это была важная констатация того, что я способен проявлять лидерские качества. Мне это важно было для себя. Может быть, даже не для того, чтобы хвастаться, хотя золотая медаль облегчила поступление в институт — это важно было именно для самоосознания, что ты что-то можешь. Больше всего мне нравилась, как это ни странно, математика и все, что с ней связано. Мне нравилось решение логических задач, и у меня было ощущение, что, занимаясь различного рода математическими задачами, ты наглядно видишь, когда от тебя все зависит. Ты должен найти решение, тебе никто помешать не может, здесь нет никакого субъективизма. Решил задачу — молодец, пятерка. А не решил — двойка.

Мне нравились литература, история и другие гуманитарные предметы, но они мне нравились больше с точки зрения расширения кругозора. Но в них меня всегда смущала субъективность оценок. Когда писали либо сочинение, либо какое-то эссе по истории, я всегда немножко специально и утрированно немного протестные мысли высказывал — мне всегда потом было интересно посмотреть, как учителя на это будут реагировать. Ну, учителя и одноклассники. То есть я был таким в детстве провокатором. Учителя в школе к этому лояльно относились. То есть они не наказывали за такую провокацию, если она осознанная. Если это попытка не скрыть нежелание что-либо делать за эпатажем, а высказать нестандартное мнение, с нестандартного угла посмотреть на проблему, это всегда… ну, не то чтобы поощрялось, но, по крайней мере, не пресекалось. То есть с урока не выгоняли за это и двойки не ставили. Но, тем не менее, когда шло обсуждение какого-либо литературного произведения или исторического события, я ощущал, насколько субъективно отношение людей к этому. И некоторые мои одноклассники или учителя, споря со мной или аргументируя свою позицию, высказывали, на мой взгляд, абсолютно спорные взгляды, иногда уводили в сторону дискуссию, и я чувствовал, что ее вернуть невозможно, потому что в гуманитарной области суждения могут быть любыми. А в математике этого нет, там уже решение точное.

До сих пор не могу сказать все-таки, что же мне больше нравится — более точные науки или гуманитарные.

Но при этом, например, такие предметы, как химия и физика мне были менее интересны, я менее глубоко их знал, чем ту же самую математику. То есть чистая логика, ничем, так сказать, не отягощенная, мне нравилась больше. Я участвовал в олимпиадах по математике, некоторые из них даже выигрывал. В олимпиадах по истории и литературе участвовал. А химии и физики я, так сказать, сторонился. Ну, и уровня у меня не было для того, чтобы участвовать в олимпиадах. Но когда иногда принудительно засылали, я говорил: все, что угодно — субботник, уборка территории, только не химия с физикой. Особенно это было обидно для классного руководителя, которая была преподавателем физики и не могла меня понять. Но я компенсировал активной общественной работой.

Видимо, я не гуманитарий и не математик. Видимо, что-то посередине.

Ирина Прохорова об уважении к ученику и иностранных языках

Всегда же в детстве, если вам 1–2 хороших учителя попались, они очень часто предопределяют… Ну, знаете, у меня тоже удачно сложилось. Я училась в 21-й спецшколе. Она не была какая-то такая супер-пупер, но она все-таки была школа, где со второго класса был английский язык. Мы там про Лондон что-то учили, про английскую литературу и американскую немножко. Вообще, изучение иностранного языка и литературы, пусть и в зауженном виде, очень развивает.

И было несколько учителей, причем некоторые из них были как бы вне школы, факультативные, которые в каком-то смысле подтолкнули меня к своим профессиям. Я помню, что у нас была чудесная учительница, которая пришла всего на полтора года, она преподавала математику и геометрию. А у нас был такой период в школе, когда в четвертом-пятом классе менялись все время учителя, и мы были ноль — вот ноль, мы вообще ничего не знали. Она пришла, и сидит класс с пустыми глазами. И я много позже поняла, что она была абсолютно гениальным преподавателем. Она пришла из какого-то техникума и относительно недолго была с нами, год или полтора. К концу мы уже решали задачи на год вперед, причем безо всяких трудов. Что меня больше всего потрясло: она всех называла на «вы» — нас, учеников! У нас же как в школах обычно? «Иванов, а ну к доске иди! Чего стоишь?» Ну нормальная такая система. Она нам говорила: «Иванов, пожалуйста. Что-то вы сегодня не готовы, я удивлена», или еще что-то такое. И надо вам сказать, что это класс как-то заставило… То есть она проявила к нам уважение! Может быть, это и есть основа, не было неких специальных инструментов научить нас этой самой геометрии. Она относилась к нам вот с таким уважением. И попытка нам что-то рассказать заставила нас все это выучить в один момент. Я до сих пор ее помню, потому что это очень нехарактерно было для отношения ученика и учителя в то время. Да, боюсь, и сейчас тоже. Мы вот в Сети видим, как ругают и оскорбляют учеников.

И был у меня потрясающий опыт, когда учитель английского языка порекомендовал нам уже в старших классах еще дополнительно ездить на курсы. В советское время были такие городские курсы иностранных языков за очень небольшую плату. На этих курсах преподает женщина, по происхождению американка. Она в детстве с родителями-коммунистами, американцами, приехала строить социализм с известными результатами. Отца расстреляли, она сама семь лет провела в лагерях, и спасла ее только смерть Сталина и реабилитация. И она преподавала английский вот на этих курсах. И я думаю, что, может быть, она один из главных людей для меня. Во-первых, если я знаю что-то по-английски, это все благодаря ей, она заложила главные основы правильного английского языка. И вообще, ее личность меня потрясла. Я много позже поняла, она как-то редко рассказывала: мы понимаем, что люди, пережив лагеря, вообще, не очень любили… И она с каким-то юмором, шуточками что-то рассказывала. Но вот это сохранение человеческого достоинства вопреки всему: полной катастрофе и растоптанной семье… И она продолжала учить детей, улыбаться! Вот это поразительное мужество меня тоже в свое время потрясло.

Юлия Пересильд о разбитом окне и учительских хитростях

Мне повезло. Я училась в обычной средней школе, 24-я школа города Пскова, но у меня были невероятные учителя. А невероятность их в том, что они были все, как сейчас есть модное слово, креативные.

Например, я стала участвовать во всех олимпиадах по химии не потому, что я хотела быть химиком, а просто потому, что мой педагог, Татьяна Ильинична Косяк, заходила, открывала дверь и начинала: «Да! Я всегда была Пепита-дьяболо! Пепита-дья… так, это формулы…» Я была в нее влюблена, потому что на каждый химический элемент в системе Менделеева у нее был какой-то свой стишок.

Учительница по истории, Жанна Васильевна, обманула нас так, что я поняла это только в очень взрослом возрасте. Она была очень молодая тогда еще, совсем студентка. Она говорит: «Вы знаете, я понимаю, что вы уже такие взрослые ребята и вам не хочется учить. Я вас понимаю, мне самой не хочется, поэтому давайте сделаем такую хитрость: вы будете читать, например, три параграфа, и зарисовывать карту. Заводите большие тетрадки и рисуйте карандашами цветными… И тут, поскольку мы предполагаем, что вы все люди творческие, я даю вам волю». Представляете, что стало происходить с людьми, которые находятся в пубертатном периоде, каждый из которых хочет быть лучшим — в целом, хочет. Но и никто не хочет показать, что он зубрила, это тоже очень важно. Поэтому все кинулись рисовать карты. А для того, чтобы нарисовать карту на три параграфа, ты должен прочитать эти параграфы раза по четыре, и еще потом перепроверить, точно ли ты все это написал. «Я вас не буду заставлять учить, вы с картами выходите к доске и все только по карте читаете». Ну, к тому моменту, когда ты карту нарисовал, тебе уже ничего не нужно, ты уже просто знаешь это все наизусть.

Или учительница по русскому языку и литературе, которая говорила: «Вы знаете, у нас нет в программе Чернышевского «Что делать?». Я не могу себе этого позволить, и я вам дарю такую возможность — написать по нему сочинение тайно. Мы никому об этом не скажем». И мы сейчас, значит, тайно прочитаем «Что делать?»… «Мы никому не будем об этом говорить, это не войдет ни в какую программу, но я вам дарю такую возможность, я вам обещаю все эти сочинения проверить» — это такой подарок был. Ну, и как бы неудобно, вроде тебе делают подарок — надо прочитать.

И очень много было такого! Учительница по математике, когда я что-то не выучила: «Бывают в жизни огорчения, хлеба нет, поешь печенья». Ты раз не выучил — над тобой пошутили, два не выучил — над тобой пошутили, а третий раз ты уже выучишь, потому что какой-нибудь новый стишок уже не хочется, чтобы посвящали тебе.

Я помню, мы сделали просто какую-то глупость, хотелось бунтарства: мы побежали ночью, схватили камень и разбили стекло в классе, в кабинете физики. А почему? Вот так хотелось, чтобы отменили завтра контрольную. Учительница все поняла, и все сели на первые ряды, а нам она принесла куртки из гардероба: «А вот это тем, кто любит ночные прогулки». Мы сели прямо напротив этого окна с дыркой. В куртках. Писали контрольную.

Мне везёт, наверное, на учителей.

Дмитрий Быков об учителе-полубоге

Учитель должен быть полубогом, как Николай Кузин, наш историк, как был для меня Николай Страхов, наш историк, тоже покойный, но это для меня был человек, к чьим советам и мнениям я прислушивался до последнего дня. И, кстати говоря, именно Страхов был научным консультантом всех моих исторических романов. И когда он умирал в больнице, он мне тоже за два дня до смерти позвонил и внес несколько правок в мою статью о Победоносцеве. Ему было не все равно.

Если учитель в эпоху интернета, когда вся информация добывается в один клик, не зажжет интересом к предмету, то никакие элитные школы ни с какими инвестициями ничего не сделают. А вот как готовить таких учителей — это вопрос. Сегодня нужна экстремальная педагогика, умение победить в классе травлю, если она там есть (а она есть), умение сделать, чтобы дети были все время заняты, чтобы в школу хотелось идти.

Я все-таки уверен, что школьнику нужно профилированное обучение. Не надо в гуманитария пихать физику. Пусть он изучит азы, и дальше достаточно. Разве что из любопытства.

Я работаю в «Золотом сечении» именно потому, что дети туда идут с удовольствием. А идут они туда с удовольствием, потому что там классные учителя, безупречно знающие предмет и не допускающие панибратства — что тоже очень важно. Потому что вот эта так называемая «товарищеская педагогика», когда ребенок должен быть учителю другом и они на равных, этого я не понимаю.

Кроме того, я совершенно не понимаю вот этих разговоров о перезагруженности школьников. Современный ребенок страшно недогружен. Он должен заниматься делом беспрерывно. Когда у него состарятся мозги, когда ему будет 20 лет, а это уже мозги немолодые, он открытий не сделает. Учиться и запоминать надо, пока тебе 12–15 лет, а самым впечатлительным вообще восемь. Всю информацию о мире, 75 ее процентов, мы успеваем получить до пяти лет. Надо ребенка постоянно, системно, интенсивно загружать, чтобы у него не было минуты свободной подумать о травле, чтобы он не отвлекался на отношения с одноклассниками, чтобы его безумно занимал процесс познания. Школьник должен проводить дома ночь. Все остальное время он должен заниматься безумно интенсивным обучением, чтоб ему было увлекательно. Потому что если он не увлекается, у него нет в жизни никаких критериев, он спокойно относится к зажимам свободы, к отъему прав, ко всему. Почему? Нет критериев. А критерии есть у человека, который одержим.